. . . . . . . . Вместо доброй удачи — То поломка, То брак. Шла со смены я, пряча, Свои слезы в кулак… («Мастерство», 1961)[1]
В прозаических зарисовках «Встреча с юностью», «Красные бусы», «Царевна», хотя они и не являются в полной мере биографическими, поэтесса воссоздала другие эпизоды своей рабочей юности. Но чувствуется, что она еще не ощущала себя живущей в полную силу, не чувствовала, что ухватила свою судьбу под уздцы. Не случайно ни в стихах, ни в прозе ни слова о событии, которое для нынешней молодежи едва ли не главный рубеж юности, — о поступлении в институт.
«Юность моя, — скажет об этом периоде своей жизни поэтесса, — ничем не отличалась от юности многих моих сверстников — городских комсомольцев тридцатых годов: школа — завод — рабфак»{3}.
Ничем не отличалась… Разве могла смириться с этим ее душа?
На этой волне примчался и оказался неодолимым зов Магнитки.
Стройка не давала ей спать ночами. Грезилась в мечтах. Просилась в строки стихов, неловкие, неуклюжие, но горячие, отчаянные строки.
«Возможно, я смогла бы стать неплохим инженером, — скажет она впоследствии, — если бы иная страсть, иные стремления не заставили бросить на полпути учебу в Свердловском институте цветных металлов и уехать на знаменитую стройку у горы Магнитной»{4}.
Что было последним толчком перед решением девушки ехать на Магнитку? Она не оставила на этот счет свидетельств.
Но мне кажется, это была книжка стихов Бориса Ручьева, тоненький, в 72 странички, сборничек «Вторая Родина» (1933), изданный в Свердловске, — признание в любви Магнитке, Уралу, отчаянному рабочему братству.
В мае 1934 года Людмила Татьяничева была в Магнитогорске и стояла перед редактором городской газеты.
2. ЛИТБРИГАДА «БУКСИР»
Какой была Магнитка тех лет?
Стройка поражала размахом, мощью, энтузиазмом юности.
Магнитогорцы в невиданно короткие сроки возводят гигант металлургии, каких не знали не только молодая республика Советов, но и хваленая Европа. За стройкой пристально следит «железный нарком» Серго Орджоникидзе. Пламенные слова адресуют магнитогорцам, задувшим домну, равной которой не было в мире, Сергей Миронович Киров и вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман… «Вашей борьбой, вашей железной настойчивостью вы доказали на деле, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики…» — эти слова Кирова перекочевывают в тетрадку сотрудника «Магнитогорского рабочего» — вчерашней студентки Людмилы Татьяничевой.
Какие чувства испытывала она тогда?
Конечно же, отчаянную, всепоглощающую радость: она теперь свой человек на стройке, она может запросто посещать занятия знаменитой литгруппы «Буксир», о которой знает сам Максим Горький!
Конечно же, и искреннюю тревогу: получится ли из нее поэтесса? Станет ли она своей среди задорных певцов Урала, с которыми на равных, по-серьезному, разговаривают Демьян Бедный, Аркадий Гайдар, Валентин Катаев?
Как она жила тогда?
Поэт-магнитогорец Михаил Люгарин, семья которого приютила Людмилу Татьяничеву в своей каморке-пенале — одной из комнаток знаменитого «писательского» барака, через многие годы вспоминал:
«Ничем не отличался наш барак от сотен своих приземистых близнецов-времянок. Такой же длинный сквозной коридор посередине, комнатушки с железными койками или топчанами и общий титан-самовар в угловой каморке. Одним лишь выделялось наше жилище: тут дольше, чем в других, не гасли огни, а в ином окошке электрическая лампочка, прикрытая самодельным абажуром или газетным листом, теплилась до утра: люди здесь писали стихи, рассказы, очерки о том, что происходило вокруг, что творили сами.
В начале тридцатых годов, когда не было еще ни улиц, ни переулков, бараки получали порядковые номера. Все эти времянки строились наспех из горбыля и щитов. С маленькими окошками, низкими покатыми крышами, с двумя рядами труб-дымоходов, побеленные снаружи, а внутри неоштукатуренные, они не имели никаких примет. С трудом отыскивая наше литературное убежище в путанице трехзначных номеров, гости спрашивали:
— А где здесь писательский барак?
И тогда люди показывали его, отсчитывали от почты, от клуба или «от края»{5}.
Знаменитый, продуваемый всеми ветрами, 112-й барак. Сколько дерзких замыслов здесь вызрело!
Через сорок с лишним лет Людмила Татьяничева напишет о нем:
Он ловко оседлал бугор И дым свой к облакам простер. За сопками, В седой дали, Тогда шумели ковыли. В рассветный час, В полночный час Он не смыкал горячих глаз. . . . . . . . . . . . . . . Там чуть не каждый мой сосед Был журналист или поэт. Жил в белой комнатке своей Магнитогорский чудодей — Певец труда, любви, разлук — Борис Ручьев, Старинный друг. В рассветный час, В полночный час В бараке том огонь не гас. («Сто двенадцатый барак», 1978)
О творческой атмосфере, которая царила в Магнитогорске, красноречивее всего говорит приказ начальника комбината за № 28 (31) от 31 января 1934 года:
«…Исполнилось три года Магнитогорской литературной организации. Организованная в
